Я увидал паренье двух стрекоз,
падение двух тел, скрепленных болью.
Первомонах, забывшийся от слёз,
Когда-то этот бой назвал любовью.

Он видел, как они летели, как
Луга и облака зрачки накрыли!
Он слышал, как могучим ритмам в такт
Звенели золотые арфы крыльев…

Вдруг — берег, вплавленный в хрустальный день,
Трибун смятение и в небе — взрыв хвостатый!..
Ему открылся неземной удел обугленных двух тел,
Послушных и усталых…

И новый знак он произвел на свет!
В нем сочетались женственность и сила.
Меня учили — это буква «Ферт»,
Мефодий и Кирилл, вторая тыща лет.
Нет! Это взгляд сетчаток стрекозиных!

Запястье окольцовано нуждой,
нехваткой, скоротечностью и тленом.
И, словно пояс верности Вселенной,
ты ощущаешь Гринвич золотой.

Галерные свирепые рабы,
животные, бредущие вкруг оси,
окованы безбрежием равнин
и взмахами размеренными вёсел.

Глаза-галеры вёслами ресниц
сшивают дня лицо с изнанкой ночи.
И капли слёз, срывающихся вниз,
взрывают океан и время точат.

И точит дождь оконное стекло,
и точат черви древо под корою,
и эта вязь – восточное письмо,
как бы моей становится судьбою…

Но вот уже сменили жернова
и разложили полдень, словно складень,
и буйволы, мечтая о прохладе,
качают солнце на своих рогах.

Меня успокоит лишь люлька купейной каюты
с убогим уютом и светом полуночных станций.
С её простынями – пелёнками взрослых младенцев,
с игрой погремушки в стакане с двумя ободками…
И в окна, залитые тусклым сияньем равнины,
войдёт незаметно дельфинья игра перелесков,
и лески провиснут и взмоют, вальсируя стройно,
и месяц своим ноготочком пройдётся по арфе!..
Какая высокая нота в родном алфавите!
В таких незнакомых словах, почему-то понятных.
Какие поэты играют со мною в бирюльки,
садятся на краешек и как ребёнка целуют…
Всё будет, всё будет и небо зальёт бирюзою!
И люди вокруг обретут голоса и привычки.
И каждое слово и жест их останутся в прошлом.
Как эта позёмка за хрупкой оконной слюдою.

Когда душа моя спала
и маялась в хрустальном свете
басовым ключиком в квартете
стихий высоких и добра.
Когда я плотью проминал
тугую пелену пространства
и безотчётно прикасался
к началу всех своих начал,

сгущался завязи комок,
звучал во мглистых кронах ток,
туман скрывал худые ветви,
и, растревоженные ветром,
стволы давали вязкий сок.

Когда душа моя спала,
свернувшись в гамачке сосудов,
и всасывалась в них – оттуда
шёл бешеный поток тепла,

шаги в пустынном коридоре
на миг впустили ранний гам
и пыль, взвихрённая подолом,
взлетела гордо, как орган!

О, крошечный зверёк – звонок!
Дробился в окнах жёлтый скок,
со сна потягиваясь вяло,
стволы вставали из тумана,
и, повинуясь воле мамы,
черны, небрежны, полупьяны
валились ягоды в кулёк.

Одну и ту же музыку
не вступишь дважды.
Не утолится жажда
одной водой.
Одно и то же слово, фраза
претит два раза,
и мы живем так розно, разно
с тобой, тобой…
И вот скупеет рыцарь
и сохнет Моцарт,
и черт свое копытце
в водице мочит.
И там, где крест намечен,
где своды, звоны,
там алый полумесяц
и крест червонный.
И вот уж шепчет некто:
«А как же слово?!»
И близки континенты
как до разлома.
И божество из бронзы
в тиаре белой
стрелу «ПОВЕРХНОСТЬ-ВОЗДУХ»
готовит в дело.
И вот отходит крейсер,
взлетает «Боинг»,
и на экране крестик –
«готовность к бою»,
и божество из бронзы
в тиаре белой
стрелу «ПОВЕРХНОСТЬ-ВОЗДУХ»
пускает в дело…

А моря покрывало –
здесь нимфы пели…
Как сладко здесь бывало
галеры телу!
Дедал с мечтой во взоре
убил Икара.
В одно и то же море
не кинуть камня.

На седьмое я стал скучать.
Пил на пятое, пел на третье –
словно все повернуто вспять
и к подножью ползет столетье.

Золотая стрелка весов
покачнулась, падая вправо,
одинокий шарик, без слов,
чуть замедлил слепое плаванье.

Чуть замедлил движенье уст
кучерявый Пан под оливой,
и фасольного стада хруст
стал размеренней и разливней…

Птицы плыли над камышом,
над колеблющимися полями,
ратник спешился, наполняя
онемевшей водой шелом.

Отраженье и шлем – часы,
единятся потоком пройденного.
Ратник падает ниц без сил –
рыбий мех – кольчужка юродивого…

На седьмое я стал скучать.
Камышовый кот на байдарке
стал сужать круги и сгущать
свой дуэт свирели и арфы.

Воин, Пан и кот в камышах,
арфы дверь и тоннель свирели
и назойливый камуфляж
пропитавшего все смиренья.

Звезда проклевывала ход.
Стонала, выла, задыхалась…
Ей даже как-то показались
моря, оправленные в лед.

Она хрипела в вязкой мгле,
в крови и слизи сфер разбитых.
Ей было до смерти обидно
за мир вовне.

………………………………

Я – автотроф. Зерно. Росток.
Беспомощная запятая.
Я – крошечный фрагмент спирали,
вобравший солнечный пучок.

Я – автотроф. Зерно. Росток.
Фантазия – как фотосинтез!
Зеленым клеткам что-то снится,
и свет – их бог!

Я – автотроф. Зерно. Росток
травы – цветка – куста – березы!
Я дал дышать, любить, по звездам
искать восток.

Я – автотроф. Зерно. Росток.
Я рвал асфальт, вплавлялся в лаву.
О, как волна меня качала! –
Я жил, как мог…

Я – автотроф… Зерно… Росток…
Я чувствую – иду на убыль.
Меня касались чьи-то губы,
я был им нужен как глоток…

И – темнота. Клинки комет
мерцают тускло и приятно.
И в Землю, в мареве помех,
уткнулись звезды амфитеатром.

Я – искрошился – вышел весь…
Все кончено… Нет! – На дисплее
богиня Афродита в пене
идет сквозь солнечную взвесь!

Неутомимо паучье племя.
Мерцают арфы, снуют смычки.
Семь раз отрежут и тут же склеят
Неумолимые паучки.

Я на колючих бамбучьих ножках
Ползу по кругу и тку узор,
И в час по чайной паучьей ложке
Глотаю кашку лесных озёр.

Озёра тоже паучье племя —
Всё переваривают вокруг себя!
Сестрицы стонут и братцы блеют
И в отложениях донных спят.

Во сне зеркальном без амальгамы
К созвездьям тянутся камыши…
Паучья лапка живёт углами
И, угловато маня, дрожит.

Дрожит как свечка, горит как спичка,
Перегибается невпопад.
Так, с узелочком на память птичью,
Вновь перетягивается канат…

Перетянули пупок столетью.
Тесёмкой, лескою, волоском.

Как фотовспышки, паучьи сети
Играют в озере за леском.

Мне нужны только струны-струи,
Гребны времени, волны ветра
Там, где мальчик крутит впустую
Рычажочек шарманки ветхой.

Он стоит на краю обрыва,
Гладит рыб по спинам покатым,
И они мерцают игриво
Под назойливой песни такты.

Рыбы — белы, а волны — серы.
Рыбы — немы, а волны — гулки.
Только солнце на авансцене
Проступает суфлёрской будкой.

Кто там машет на дальнем фоне?
Старожил небесного театра?
Мальчик крутит шарманку сонно
И посвистывает дурковато.

Ревущие хорал отвесные трибуны –
Овальный перстенёк, сверкающий в ночи!
Что будет с нами, брат? — Верней, чего не будет? –
Ответь мне, не молчи!

И баловень судьбы и выходец с окраин
Плетут тугой узор и дышат в унисон.
Что делаешь ты, брат? Ведь ты же брат мне, Каин?! –
Играю, вот и всё!

Играю, вот и всё! Одно из главных правил —
Лишь только видимость присутствия игры.
Ты недоволен, брат? Ты недоволен, Авель?
Ведь есть футбол и мы!

Но есть и боль и мир, замешанный на боли,
И воющая мать с надкусанным соском!
Забудь про это, брат! Ведь мы с тобой на поле –
Как в детстве босиком!

Пускай они ревут, вниз указуя пальцем,
Мы знаем, что тогда качнётся перстенёк,
И выплеснет свой свет, как вспышки папараци,
На мертвый волчий бок.

Молочным зубом новая луна
Царапалась о краешек окна.
То, словно пес о нежную ступню,
То, словно кот о мертвое копыто,
И туч расхристанную свиту
Науськивала на меня.

Чернила замерзали на ветру,
И высыхали слёзы на лету,
И чрева девственниц процеживали море!
И я всё это видел поневоле,
Перебирая камушки во рту.

И всё казалось – я вот-вот умру,
Так не отведав меда на пиру.
И дёгтем плотники просмаливали днище.
И шпалами чернели голенища
Солдатиков, дрожащих на миру.

Примеривая прорубь, как венец,
Я вздрогнул и проснулся… Дева пела
Неведомое. Вёсла гондольеров
Росли из концентрических колец.
И голуби на площади Сан-Марко
Перебирали сонно струны арфы,
Как будто ублажая падших дожей
И их любимых, на тебя похожих.
Ничто вокруг не предвещало шторма.
И только где-то пела, пела Норма…

Чтоб не сойти от тишины с ума,
Он посадил сверчка в коробочку из тыквы.
На полке – фото. Кто-то у окна
Электропоезда, идущего на Тихвин.

У запотевших стёкол – человек
Ждёт отправления. Черты – неясны.
Сверчок шуршит, как на экране снег,
Когда всё выключено наспех.

Сверчок живёт в коробочке своей,
Внутри неё – мосты и семафоры,
Обрывки ветра, росчерки ветвей
И сфер небесных проблески и хоры.

Там девы машут дальним поездам,
И кобылицы мчатся вслед за ними!
Но всюду ночь. И чтобы не искал –
Как будто лист чернилами залили…

Он мучается, бедный неофит,
Поклоны бъёт, вымаливая, словно
Прощение за слепоту орбит
И невозможность разродиться Словом.

А человек забылся и заснул.
Обняв колени, провалился тихо
В бездонный сон под еле слышный гул
Коробочки из высушенной тыквы.

Молчанье – золото? К чему не прикоснись,
Всё требует названья, как закона.
И Аурум, пристанище дракона,
Аукает, запутывая мысль!

И вот измученный толмач,
В пазы заталкивает пазлы.
Но как-то странно, безобразно
Выходит всё, хоть тресни ты, хоть плачь!

Переверни загадку, сунь язык
В промежности картоночки квадратной!
Что это, Боже, оргия из Данте?!

Ты знаешь – я рождён в начале марта.
И воздух накипает, словно вата,
На вырванные с мясом жабры книг.

Как под прикрытием агент
Живёт себе один поэт.
Он ходит в лавку за углом,
Гуляет в парке с кобелём,
И ждёт уже который год,
Когда поступит вводный код.

Тогда он бросит все дела,
Сметёт бумаги со стола,
И жизнь былая, как салют,
Сгорит за несколько минут.
И так под каждый Новый год
Он ждёт…

Он ждёт сигнал и день и ночь,
Когда здоров, когда невмочь.
В минуты счастья и беды
Он ищет тайные следы
Инструкций по борьбе со злом.
Но центр молчит. Молчит и он…

Он свыкся со своей судьбой.
Он, кажется, в ладу с собой.
И на прогулке в полчаса
Он видит рощи, небеса,
Пригорки, тропки и пруды,
А не преддверие беды.

И в голову вживлённый чип
Не скажет на прощанье – «Бип!»
Разгромлен центр и центр другой
Готовит свой последний бой.
Но этого не знает, нет…
Не под прикрытием поэт.